«Неужели во мне действительно нет ничего-ничего, кроме моей взбалмошности?»

1943 год

1 сентября. Была в магазине, видела Вовку Октябрева. Я стояла в очереди, он меня не видел (или не хотел видеть? Нет, не видел). Такой же, совсем не изменился. В военной форме, в пилотке. Только походка стала строже, не такая вихлястая.

Лицо я плохо разглядела.

А о Вовке не дописала. Когда увидела его — бешено заколотилось сердце. Вспыхнула. А дома погляделась в зеркало — нехорошее, бледное, очень нечистое лицо.

15 ноября. Руки не поднимаются писать. То — заверчусь так, что дохнуть некогда, а если есть хоть минутка для мысли — финал один — я не нужна здесь.

Все это — от вечера. Неужели я действительно ни на что не нужна, неужели я — то взбалмошная, вздорная, романтичная девченка? Только? Неужели во мне действительно нет ничего-ничего, кроме моей взбалмошности? Или это — просто потому, что такою Юрка знал меня раньше? Но ведь не только он — все, говоря обо мне, раньше называют взбалмошность — не думая — и лишь потом, после долгого раздумья — что-нибудь еще… И Галя, и Дора.

Такая тоска — деваться некуда! Как тошно! Но ведь это — правда! Что во мне есть? Ум? Способности? — да ведь нет этого, нет — просто — не дура — и все! Дорка права, что в техническом мне не место, но Галя не права, что мне место в литературном — что я буду там делать? У меня никаких основ. Просто, я более склонна к литературе и менее в ней невежественна — да и то только потому, что люблю читать.

Но что я смогу делать после школы, куда пойду? Читала «Хождение по мукам»‎, видела карточки Натальи Николаевны — и чувствую, что нет мне здесь места. В центре я никогда не буду, а серой — не могу — т.е. что значит не могу — придется! А не лучше ли просто — не надо ничего? Я так мечтала жить, мне казалось, что я обязательно буду счастлива — просто я не могу не быть счастливой. И последняя радость моя — погасла: не смогут меня любить так, как я хочу, как мне нужно. Будет любить слегка, как Юрка или Вовка.

Не знаю почему, но лучшая любовь у меня претворяется в то, что он носит меня на руках.

Ах, господи, тошно, так тошно!

И ведь ничьи уверения не помогают против того, что в душе. Скажу Доре — «Крепись! Надо выдержать!»‎, Гале — обе начнут разуверять. Наговорят — наверное, сами не веря в это — я из вежливости замолчу, соглашусь с ними — а на душе — так же тошно.

За что это мне? И ведь жить-то мне страшно хочется, и не прельщают меня — как в 7 кл — никакие картинки собственной смерти. Жить я, жить хочу — полной жизнью, дыша во всю грудь, и чтоб радости мои и несчастья были законные, не краденые — как с Борисом — чтобы я имела право не скрывать их. Сегодня немного легче — Муся случайно сказала, что я очень посерьезнела — внешне — нет, но внутренне. И Дора писала Гале в Лысково — Элка посолиднела.

А позавчера ездили к Гале. Вот вчера — опять — чувствую, что люблю страшно люблю. Ходили с ней к Варе — Вари не было дома. А меня они всегда выгоняют — часов в 11 — пора домой, а то мама будет беспокоиться. А я всегда упираюсь.

1944 год

Январь. Вовка Октябрев был где-то на фронте, был в Краснодаре, видел как вешали предателей (после первого процесса с душегубкой), сейчас хочет халтурить в джазе.

Жаль…